видят снов, как прочие люди, а еще не зовут друг друга по именам и проклинают солнце на восходе и на закате. Удивительно, как впору этому человеку пришлось его имя: как Киллений сновал меж мирами, единственный имея право пересекать грань между землей и адом, и входил безбоязненно к самому Плутону, так и этот, отойдя от царского стола, промышлял в области, куда никто не приносит с собой разума, и даже выходил из нее с добычей, словно со стигийских берегов удочку забрасывал.
XXIII
– Правду сказать, и царство, в которое он ходил на свою ловитву, куда как похоже на речные струи, до того все в нем зыбко. Цицерон ставит тех, кто ждет смысла от сновидений, рядом с теми, кто ищет счастья в броске костей: пусть и бывают у нас сны, что исходят от разума, однако сколь больше тех, что вызваны грузом не в пору принятой пищи, или телесною болью, или неудобством кровати, или соседним болотом с его испарениями, – все это так сдавит и разбередит яростную часть нашей природы, что она начнет бесноваться, как конь, язвимый слепнями, и порождать зрелища одно постыдней другого: там ты увидишь и совокупления с матерью, и убийства невинных, и другие дела, полные срама. А ведь даже если сон можно назвать вещим, ему требуется толкование, которое всего вернее дать, уже когда толку в нем мало. У одного римского толкователя снов, который был настолько неосторожен, что написал книгу о своем искусстве и тем нарушил правило всех торговцев – порченые вещи выставлять в потемках, я прочел о таком сновидении: будто Харон играет с кем-то в кости, а тот, кому это снится, сочувствует второму игроку; Харон приходит в ярость и пускается вдогонку за сновидцем, а тот вбегает в гостиницу и запирается в комнате. Харон, повозившись за дверью, уходит, а у сновидца на бедре вырастает трава. Вскоре рухнул дом этого человека и упавшею балкой сломало ему бедро. Истолковали это так, что Харон, играющий в кости, указывает, что дело о жизни и смерти; что он не поймал сновидца – значит тот не умрет; а выросшая трава – что бедро перестанет действовать, ведь трава обычно растет на непаханой земле. Что мне сказать? Это прекрасное толкование – «вот, значит, как все было», как говорили сиенцы, когда сер Гвариццо прочел им свою поэму о том, что совершилось при Монтаперти: ведь каждый из тех, кто, в отличие от сера Гвариццо, участвовал в той битве, видел преимущественно холку своего коня, солнце в глазах да каких-то людей, проносящихся мимо с воплями, а тут им было представлено все в правильном порядке: что молвил перед боем мессер Провенцан, как показал себя мессер Джордано с его немцами, как был ими убит мессер Буонконте Мональдески и как мессер Бокка дельи Абати покрыл себя вечным позором, да к тому же перечислены имена многих, кто совершил в этот день славные подвиги с обеих сторон; и хотя там действовали еще Беллона со змеями на висках и божество Арбии, чья урна точится кровью, однако сиенцы обучены началам арифметики и сумели это без труда вычесть. Потому, кстати, и принято в отношении войны доверять самому опасливому: мало кто видит все подробности битвы так хорошо, как он, и на таком удачном расстоянии. Потом, правда, сер Гвариццо рассорился с согражданами и, описав в своей хронике, как флорентинцы, осадив Сиену, в знак презрения засыпали ее дохлыми ослами из метательных машин, дивился, не думают ли они, что в Сиене своих ослов мало; это ему не прибавило любви, хотя он и прежде того в ней не купался; впрочем, это к делу не относится, а говорил я вот что. Все, что сказано насчет Харона и бедра, – прекрасное толкование, тонкое и остроумное; жаль только, что в ту минуту, как он дрожал за дверью, а на бедре у него зацветала сурепка, он не мог знать, какой в этом смысл. С другой стороны, представь, что у него не дом бы рухнул, а явился в гости какой-нибудь родственник жены, зарабатывающий себе на жизнь речным перевозом, и задержал бы его на целый день, – неужели и тогда его сновидение не объяснилось бы столь же чудесно? Погляди, ведь тут и Харон, и безделье, и бедро, намекающее на жену, как скажет тебе любой, кто смыслит в этимологии. Редко сон бывает вроде человека, который, вперед тебя взбежав на холм, видит то, чего ты еще не видишь, как это вышло с Корнелием Руфом, который ослеп во сне, когда ему снилось, что он слепнет, или с тем царем, убитым, когда ему снилось его убийство, – а ведь и от такого сна прок лишь для поэтов, ибо того, о чем он говорит, ни избежать, ни достойно встретить нельзя. Хорошо, когда люди приносят с собою в сновиденья оружие извне, – как, например, Тиберий Цезарь, который, когда его просили во сне дать кому-то денег, благодаря своим познаниям в астрологии понял, что этот дух вызван к нему обманно, и велел казнить того человека, – однако по большей части люди входят в сон, словно из материнского чрева, нагими и ничего не понимающими, легкой добычей любому бедствию, которое их встречает, и если выходят оттуда с честью, то лишь благодаря случаю, а не своей предприимчивости. Нотарий Альбертино Бертини, падуанец, однажды выбирал из разных авторов примечательные высказывания по вопросам морали, чтобы составить из них книгу и посвятить епископу, а когда утомился и заснул, ему привиделся Тит Ливий, коего нотарий тотчас узнал по огромному росту: хотя он не дорос до великана, чьи кости Флакк с Метеллом выкопали на Крите, но все-таки мог обрывать желуди с верхушки дуба, так что сразу было видно, что это человек из почтенной древности. Ливий ласково заговорил с ним и сказал: «Сер Альбертино, я пришел просить тебя, чтобы ты, когда проснешься, стал моим преемником и продолжил писать историю, ибо нет никого, кто обладал бы такими обширными сведениями и цветущим слогом; а чтобы ты не робел перед этой задачей и не вздумал, что она тебе не по плечу, я расскажу тебе, каких правил следует держаться в сочинении этого рода и чего надлежит избегать». Тут он поведал нотарию, что при изложении чьих-то замыслов следует дать понять, одобряешь ты их или нет, в рассказе о делах и их следствиях – как они совершались и были ли внушены благоразумием или безрассудством; когда выводишь человека, рассказать о его жизни в целом, а также о его предках,
